Сплоченность [Перевод с белоруского] - Микола Ткачев

Новиков был чрезвычайно аккуратен. Несмотря на всю свою загруженность, он не переставал следить за собой. Всегда подтянутый, выбритый, с тщательно причесанными волосами, в начищенных до блеска сапогах — таким помнят своего политрука и начальника клуба Новикова те, кто в мирные дни вместе с ним и Гарнаком служил в Н-ской дивизии. Таким он остался и во время войны. Правда, от некоторых привычек ему пришлось отказаться, но в главном он остался верен себе. Гарнаковцы, которые вместе с Новиковым прошли тяжелый путь отступления от Буга, от Брестской крепости и до Сожа, не помнят такого дня, когда бы они видели своего политрука небритым или небрежно одетым. Таким же аккуратным остался он и в партизанском быту, этому же учил и своих подчиненных.

Камлюк, утираясь полотенцем, заглянул в зеркало и встретился там взглядом с Новиковым, который сидел у стола и брился.

— До чего хорош, — воскликнул Камлюк, таинственно подмигнув Новикову в зеркале. — Теперь, Иван Пудович, можно хоть в сваты идти.

Все рассмеялись.

— А жених кто? — подал голос Гарнак и, встав с дивана, стал надевать шинель.

— Жених? Ты что-то сразу оживился… Как голова — не кружится больше?

— Прошло.

— Ну, так давай за жениха. А боишься — мне место уступи. Думаю, что если перед баней дядьки Антона не спасовал, так перед невестой — тем более. Ну что, Гарнак, уступаешь?

— Подумаю. Вот схожу проверю посты, вернусь — тогда скажу.

— Долго ждать, невеста потерпит-потерпит, да и пойдет за другого, — засмеялся Камлюк.

У него было приподнятое настроение. Смеялся он громко, жизнерадостно, серые с зеленинкой глаза его лучились. В них было столько живого ума, теплоты и ласки, что они просто приковывали к себе. Лицо его, круглое, полное, особой красотой не отличалось, казалось даже некрасивым из-за приплюснутого носа и толстых, точно надутых, губ. И еще останавливали внимание родинки, мелкие, коричневатые, раскиданные у висков, на щеках и подбородке. Новиков помнит, как однажды во время бритья Камлюк, порезав бритвой одну из них, сердито пошутил: «Вот неровно бог распределяет. Иная женщина для красоты наклеивает искусственные родинки, или, как их там, мушки, а мне они только помеха. И как бы это их передать какой-нибудь красавице?»

Новиков припомнил это, глядя на Камлюка, который уже занял его место у стола, и улыбнулся. Камлюк, очевидно, увидел эту улыбку в зеркале, потому что, не переставая причесываться, сразу же спросил:

— Что, Иван Пудович? Славно?

— Славно, Кузьма Михайлович. И банька эта…

— Дядька Антон умеет. До войны я как-то проводил здесь собрание, а потом в баньку к нему попал. Было… Вот по старой памяти я вас сюда и затащил.

— Помылись на славу. И отдохнули денек…

— Праздник встречаем как полагается, — умиротворенным тоном проговорил Камлюк и, окончив причесывать свои редкие русые волосы, озабоченно взглянул на Новикова. — Надо сказать редактору и радисту… сейчас же пускай едут в лагерь. Пусть устанавливают приемник и готовятся к приему торжественного заседания. Скажи, чтоб к нашему приезду все было готово.

— Есть! — отвечал Новиков и, накинув шинель, заторопился уходить.

— Погоди, — на пороге остановил его Камлюк. — Загляни по дороге в спецвзвод. Передай командиру, чтоб подготовил двух человек на поиски Романа.

Но Роман Корчик в это время сам показался у ворот Малявкиного двора. Камлюк в окно увидел его коренастую фигуру и, облегченно вздохнув, двинулся навстречу. Следом за Камлюком вышли все, кто был в другой половине хаты.

Романа поджидали с самого утра. Он был послан с ответственным заданием. Как члену райкома партии ему поручено было пробраться в пригородное село Подкалиновку и переговорить с руководителем подпольной группы Якимом Ганаковичем. Четыре дня назад после очередного заседания бюро райкома, состоявшегося прямо в пути, Камлюк, направляя Романа на задание, говорил: «Иди и помни, что этим мы начинаем важную работу. Связь с областным центром и соседними районами налажена. Стоянки свои мы более или менее устроили, теперь возьмемся как следует за подпольные группы. Так постарайся, чтоб первый блин не вышел комом». Задание было вполне определенное. И Камлюк, посылая Романа, этого энергичного и исполнительного юношу, был твердо уверен, что он справится с делом и успешно вернется из Подкалиновки назад. И вдруг Роман задержался. Как тут было не закрасться тревоге?

— А мы уж беспокоились! — встретил Романа Камлюк и, взяв хлопца под руку, повел его на чистую половину. — Струшня, Мартынов, сюда!

Они уселись за стол вчетвером. Зная, какие вопросы интересуют Камлюка в первую очередь, Роман, откладывая на потом все, что с ним приключилось в дороге, из-за чего он задержался, сначала рассказывал только о результатах встречи с Ганаковичем.

— Он действует. Большую группу организовал. Просит разрешения уйти в лес всем отрядом, — закончил Роман.

— Так, так, — барабаня пальцами по столу, задумчиво повторял Камлюк. — Хорошо, что действуют. Очень хорошо. Мы скоро так ударим, что у фашистов в глазах потемнеет. А что в Калиновке нового?

— Гитлеровцы заканчивают зареченский мост.

— Надо взорвать.

— Вчера опять расстреливали народ в карьерах кирпичного завода. Около ста человек военнопленных и евреев. Ганакович говорил, что этот комендант фон… фон…

— Рауберман, — подсказал Мартынов.

— Да… очень свирепый и жестокий.

— В папашу Гитлера пошел, — проговорил Струшня. — От злой суки и щенята злые.

Рассказав обо всем, Роман умолк и вдруг почувствовал, что с души у него свалилась тяжесть — ответственное дело выполнено, дорожные трудности и препятствия позади. Он ощутил огромную усталость, тело его сейчас, когда прошло напряжение, ныло и просило отдыха. Это заметил Камлюк. Он видел, как голубые, всегда оживленные глаза Романа теперь точно заволоклись пеленой, глядели сонно и безразлично, лицо его, продолговатое, усыпанное темными веснушками, было бледно.

— Что ж, Роман, хорошо. Теперь отдохни. А на днях пойдешь в новые места… вот сюда и сюда, — ткнул Камлюк пальцем в черные кружочки на карте, разостланной на столе.

— С удовольствием! — сказал Корчик, прочитав под кружочками названия родной деревни Нивы и пригородного рабочего поселка Заречья.

Они замолчали, и им стал слышен голос Гарнака в передней половине Малявкиной пятистенки. Гарнак громко разговаривал с какими-то незнакомыми людьми. Голос у одного из них был басовитый и спокойный, у другого — звонкий и торопливый, с грузинским акцентом. Все это заинтересовало Камлюка, и он, дав знак окружающим, чтоб помолчали, стал прислушиваться.

— Откуда же мы можем знать, кто вы такие? Может быть, вы шпионы? — доносился из-за дверей голос Гарнака.

— Ах, шени чириме! Какой шпион? Зачем говоришь худое, товарищ командир?

— Так объясняем же вам, что мы из плена. Документы сберечь не удалось, уничтожили, — вторил бас. — Да я сам здешний, из Калиновки. Проверить можно.

— Здешний? А ну, скажи тогда, кого ты знаешь из районного начальства? Из довоенного.

— Да почти всех. От секретаря райкома до автоинспектора.

— Ты, видать, шофер? — засмеялся Гарнак. — Назови несколько фамилий.

— Камлюк, Струшня… — Бас перечислил с десяток фамилий и спросил: — Еще?

— Хватит. А скажи, они тебя знают?

— А почему ж нет? Шофера все знают.

— Ну, а Камлюк?

— И Камлюк. Узнал бы. Кузьма Михайлович людей помнит, да и простой, не гордый, не придирчивый человек. Прошлой зимой, когда я вез его на моей машине с вокзала, он даже чаркой грелся со мной по морозу.

— Ишь, как кроет! Что это там за орел? — воскликнул Камлюк и, расхохотавшись, двинулся к двери.

Он увидел двух оборванных и страшно исхудавших парней. Один из них сразу же рванулся к нему, крикнул своим басовитым голосом:

— Товарищ Камлюк! Узнаете меня? Я Андрей Перепечкин, — и, взглянув на своего приятеля, прибавил: — Ну, Сандро, теперь мы живем!

Камлюк и в самом деле знал Перепечкина. Секретарь поздоровался с ним и, улыбаясь, шутливо сказал:

— А ты язык за зубами держать не умеешь. И о выпивке сболтнул.

— Так ведь им же доказательства нужны, — кивнул Перепечкин головой в сторону Гарнака. — Кабы не это, поверьте, молчал бы, как камень.

— Понимаю, — улыбнулся Камлюк и на минутку задумался. — А как же ты попал в плен? Ведь ты как будто был осужден?

— Точно, — поддержал, выходя вперед, Мартынов. — Ведь я ему весной годик пришил за аварию; вы, гражданин Перепечкин, в нетрезвом виде вели машину.

— Был такой грех, не отказываюсь. Только не мог же он мне глаза застлать. Ведь я ж не какой-нибудь контра… Сидел, а потом на фронт выпросился… А вот теперь из плена бежал, опять не ищу, где полегче…